Мистик-ривер - Страница 107

107

— Или послал сделать это своего карлика — Вэла Сэвиджа. Слушайте, свяжитесь с Эдом Фоланом из Д-7! Теперь он там капитаном числится, а раньше работал в Антигангстерском подразделении. Он все вам расскажет — и о Маркусе, и о Рее Харрисе. Да каждый коп, если он в восьмидесятых работал в Ист-Бакинхеме, скажет вам одно: если Джимми Маркус не пришил Рея Харриса, то я главный раввин Америки! — Он отпихнул пальцем ежедневник, встал, подтянул брюки. — Надо пойти поесть. Выше голову, ребята.

И он пошел назад по знакомому помещению, крутя головой и вбирая в себя все это — стол, за которым, может быть, сидел, доску, где наряду с другими значились и его дела, и то, кем он когда-то был, пока не отогнал на задний план, чтобы окончить свои дни кладовщиком, только и мечтающим в последний раз пробить табель и убраться туда, где никто не будет помнить о том, кем он мог бы стать.

Уайти повернулся к Шону.

— Ну что бывший начальник, главный раввин Америки?

* * *

Чем дольше оставался Дейв здесь, на шатком стуле в холодной комнате, тем яснее он сознавал, что принятое им за похмелье состояние на самом деле было продолжением алкогольного опьянения, ночи, проведенной в пьяном бреду. Настоящее похмелье наступило около полудня, наползло на него и в него, как ползут плотные колонны термитов; оно влилось в кровь, пошло гулять по сосудам, сжимая сердце, цепляя мозги. Во рту пересохло, волосы увлажнились от пота, алкоголь начал выходить, сочиться через поры, и он даже почувствовал, как гадко пахнет. Ноги и руки стали как глина. Грудь болела. Череп волнами охватывала одурь. Она плескалась водопадами, а потом замирала где-то в глазницах.

Он больше не чувствовал себя храбрым. Не чувствовал сильным. Ясность сознания, которая еще два часа назад казалась незыблемой и вечной, как отметина шрама, теперь покинула тело и, выкатившись из комнаты, понеслась дальше по дороге, чтобы на ее месте поселился ужас, который был страшнее всех чувств, когда-либо им испытанных. Он был совершенно уверен, что скоро умрет, и умрет нехорошей смертью. Может быть, его хватит удар прямо здесь, на этом стуле, и он грохнется об пол и проломит себе затылок, а тело его будет биться в конвульсиях, из глаз станет сочиться кровь, а язык западет так глубоко, что никто не сможет его вытащить. А может быть, откажет сердце — вот оно как колотится и бьется, как крыса в капкане. Может быть, как только они выпустят его отсюда — если когда-нибудь выпустят, — он выйдет на улицу, услышит прямо возле уха гудок и распластается, лежа на спине, а толстые автобусные шины, проехав по нему и отпечатавшись у него на щеках, покатят дальше.

Где Селеста? Знает ли она хотя бы, что его забрали и держат здесь? Беспокоится ли она? И как там Майкл? Скучает ли по отцу? Самое тяжкое в смерти то, что и Селеста, и Майкл будут продолжать жить. О, конечно, им будет больно, но очень недолго, они это переживут и начнут жизнь заново, как это в обычае у людей. Это только в кино люди так тоскуют по мертвым, что жизнь их замирает, они сломлены. В действительности же смерть — дело житейское, преходящее для всех, кроме того, кого она настигла.

Дейв иногда думал, что, может быть, мертвые смотрят сверху на тех, кого оставили в этой жизни, и плачут, видя, как легко милые их сердцу близкие обходятся без них. Вот как сынишка Большого Стэнли — Юджин... Где-то он там, плавает в эфире со своей лысой головкой, в больничной рубашечке? Смотрит ли, как папа его гогочет в баре, думает ли: «Эй, папа, а как же я? Ты помнишь меня? Ведь я был!»

У Майкла будет новый папа, и, возможно, он станет учиться в колледже и будет рассказывать там какой-нибудь девушке об отце, который учил его играть в бейсбол и которого он почти не помнит. Ведь это было давно. Так давно это было.

А Селеста еще очень и очень привлекательна и, конечно, найдет себе другого мужа. Придется. Такое одиночество, объяснит она подругам. Тоска заела. А он очень приятный. И с Майклом ладит. И подруги ее в два счета предадут память о Дейве. Они скажут: «Вот и хорошо, милая. И для здоровья полезно. Прыгай-ка опять в седло — ив путь! Жизнь продолжается!»

А Дейв будет где-то наверху, там, где Юджин, и вместе с ним станет глядеть оттуда вниз и окликать любимых голосом, который живым не дано услышать.

Господи. Дейву хотелось забиться в угол, обхватить себя руками. Он чувствовал, как распадается на куски. И понимал, что если копы сейчас вернутся, он тут же сломается. Тут же скажет все, что они хотят от него услышать, в обмен на толику теплого сочувствия и еще одну банку «Спрайта».

А потом дверь комнаты для допросов, где оставался Дейв наедине со своим ужасом, своей жаждой теплого сочувствия, распахнулась, и появившийся полицейский был в полной форме, молод, крепок, а глаза его были типичными глазами полицейского — взгляд безразличный и в то же время повелительный.

— Мистер Бойл, попрошу вас пройти со мной.

Дейв поднялся и пошел к двери, руки его слегка дрожали от алкоголя, еще не полностью покинувшего тело.

— Куда это? — спросил он.

— Вы будете выстроены в одну линейку с другими, мистер Бойл. На вас посмотрят.

* * *

На Томми Молданадо были джинсы и зеленая, забрызганная краской футболка. Следы краски были и на его курчавых волосах, и на задубелых рабочих ботинках, и даже на оправе толстых очков.

Очки эти насторожили Шона. Свидетель, являющийся в суд в очках, с тем же успехом может нацепить на грудь мишень для выстрелов защиты. И, уж конечно, присяжных. Ведь все теперь ученые — насмотрелись полицейских сериалов, и каждый очкарик за барьером свидетельской кафедры воспринимается с не меньшим подозрением, чем наркоторговец, чернокожий без галстука или пройдоха рецидивист, еще до суда вступивший в сговор с прокурором.

107